Выберите язык

Художник Борис Рабинович

1938 - 1988

 Художник Борис Рабинович, 1980-ые годы, фото Рольфа Шефера

 

Тема c вариациями

 

Он был «нетипичный». В школьное время - прогульщик, убегал с уроков, особенно по весне, с дружком они прыгали со льдины на льдину во время ледохода. Учитель, взяв его за шкирку, однажды сказал запомнившуюся фразу: «Таких евреев не бывает». Следующей весной друг утонул во время ледохода… В его классе был ещё один мальчик-еврей, сын известного академика ( и коллекционера, большое частное собрание картин Фалька), который был примерным учеником во всех отношениях. Видимо, фраза учителя «таких евреев не бывает» потому и была произнесена, что эталоном «еврея» виделся отпрыск интеллигентной приличной семьи.

Учился плохо, особенно по математике (передал эту генетическую особенность своим детям), но с детства страстно любил рисовать, ходил в изостудию. Рассказывал, как преподаватель со смешным произношением восклицал вдогонку покидающим раньше окончания урока: «Узе? Узе уходите?!». Он занятия в студии не пропускал.

Отец, начальник станции Кушелевка, уважавший точные науки и математику, счёл нужным за плохие отметки взять его после седьмого класса из школы и отдать в ремесленное училище. Правда, это было не простое ремесленное училище, а «с художественным уклоном» - там готовили столяров-краснодеревщиков, будущих реставраторов дворцов Царского Села, Павловска и пр. Однажды мы с Борисом во время посещения Эрмитажа встретились с его бывшим сокурсником «при исполнении им служебных обязанностей», реставрации дверей в зале дворца. Успехи в ремесленном у Бориса были очень полярные: по теории, рисованию отличные оценки, по практике двойки. Табуретку его изготовления мастер, взяв за ножку, грохнул об пол, и она разлетелась на куски.

Но это продолжалось недолго: через полгода Боря попал рукой в станок, циркулярную пилу, и лишился четырёх пальцев на правой руке, остался только большой палец. Отец сидел в больнице возле его кровати и плакал. Борису было тогда 15 лет.
Некоторое время после несчастного случая Боря продолжал ходить в ремесленное, где ему на самом деле было больше нечего делать, всем было как-то неловко, одноклассникам, преподавателям и ему самому. Потом он просто бросил училище по собственному желанию. Пришёл в райком комсомола с вопросом, что ему теперь делать. Ему сказали: «Твой отец железнодорожник? Пусть устроит тебя шпалы на путях красить». Однако опять «с художественным уклоном» предложение. Борис положил на стол свой комсомольский билет и вышел. И даже в 1953 году ему ничего за это не было — ниже не упасть, записывать выговор некуда, откуда-нибудь выгонять невозможно. Бинтовала руку ему мама (он был любимец, самый старший из выживших детей) ещё два года после несчастного случая и не из медицинских соображений. Он ещё не привык показывать культю и на фотографиях того времени держит правую руку всегда в кармане.

Далее несколько лет странной приверженности к «деревообрабатывающей» отросли: какое-то время работал подсобником на фабрике «Красный октябрь» по изготовлению пианино. Баба, работавшая на оплате в соответствии с выработкой (как тогда говорили, «на аккорде») суёт деревяшку в станок, а подсобник с другой стороны эту деталь выхватывает. И так весь рабочий день. Но была возможность сделать паузу на перекур, целых пять минут каждый час. С тех пор Борис всю жизнь много курил и так и не смог бросить. Параллельно с фабрикой он закончил вечернюю школу и поступил (опять-таки древесина!) в Лесотехническую академию. Прямо какое-то наваждение!

Всё-таки годам к двадцати стал нащупывать свой путь - поступил в архитектурный техникум. Рисовать Борис мог теперь даже двумя руками: он как переученный левша (в те времена всех переучивали на «правшей», что, кстати, очень вредно) с радостью переложил карандаш или кисть в свою от природы «рабочую» левую руку. Но и правой у него благодаря сохранившемуся большому пальцу прекрасно получалось. Позже он был и в скульптуре, и в резьбе гравюр очень ловким: перекладывал инструмент из одной руки в другую в зависимости от того, как сподручнее.

В юности был спортсменом, ездил на каноэ именно потому, что классическая гребля двумя руками на байдарке не получалась. Жил неделями на Вуоксе в палатке один на островке этой водной системы, таких там не счесть, удил рыбу, готовил на костре. В наше время считался бы «зелёным».

Два года после получения диплома архитектурного техникума провёл в старинном русском городе Великий Устюг на Севере, с чудесной архитектурой так называемого Нарышкинского барокко ХVII века . И должность у «молодого специалиста» была знатная: ГЛАВНЫЙ АРХИТЕКТОР ГОРОДА ВЕЛИКИЙ УСТЮГ. «Элиту» города, в круг которой Борис входил, составляли примерно такие же «крупные специалисты», в частности директор ликёрно-водочного завода1). Они были тоже иногородние и жили сплоченной тёплой компанией в единственной городской гостинице. Однако в отличие от курения, вредной привычки с совсем молодых лет, к злоупотреблению алкоголем Борис, к счастью, не пристрастился.

По возвращению в Ленинград, свой любимый город, работал в архитектурных конторах, но отнюдь не в должности главного архитектора. В те годы и познакомился с другом на всю жизнь, замечательным питерским художником Евгением Ухналёвым. Но не оставляла Бориса жажда учиться искусству вне сферы архитектуры. Несколько раз он пытался поступать в Ленинградское Высшее Художественно-промышленное Училище имени Веры Мухиной на факультет промышленной эстетики, как тогда во избежание западничества назывался дизайн.

К тому времени он уже работал во Всесоюзном Научно-исследовательском Институте Технической Эстетики, ВНИИТЭ, размещавшемся в здании Михайловского замка. И, наконец, в 1967 году в вполне зрелом возрасте 29 лет он был принят студентом на отделение промышленной эстетики. Это было далеко не исключением, большая часть студентов «Мухи», как любовно называли институт имеющие и не имеющие к нему отношение, были под или даже за тридцать. За плечами не простой путь к высшему художественному образованию2).

Борис обладал, казалось бы, несовместимыми качествами, необычайной интуицией (приведу примеры), а с другой стороны неспособностью овладеть некоторыми обычными навыками. О математике в рамках школьной программы уже говорилось. Не лучше обстояло дело с владением хотя бы одним иностранным языком. В школе и институте Борис учил немецкий. Десять лет провел он в Австрии, где, как известно, говорят на немецком. Несмотря на это с языком у Бориса до самого конца были трудности, которые он блестяще превозмогал обаянием и необычайной коммуникабельностью. Как иллюстрацию такой пример: Борис очень любил бывать в городе Зальцбурге, плутать по его узким уличкам, бегущим то вверх, то вниз, открывать новые для себя уголки. В один из первых приездов он, как всегда без путеводителя или карты города, забрёл в какой-то живописный дворик. И вдруг окна во двор стали одно за другим открываться и в них стали появляться привлекательные моложавые дамы, подающие ему знаки явно пригласительного значения. Борис же, стоя в центре двора и обращаясь ко всем дамам сразу, безмолвно вывернул пустые карманы, после чего интерес к нему моментально пропал и окна одно за другим захлопнулись.

Хочу рассказать одну анекдотичную историю, которая иллюстрирует важную черту Бориса. К тому времени мы уже познакомились и стали парой3). Мы брались за заказы от организаций, часто такой секретности, что без допуска туда было не войти. Тем не менее руководство хотело либо для отписки, либо для украшения своих помещений иметь изображение производственных залов «в перспективе». То есть нам выдавали чертежи зала, в котором мы никогда не бывали, в трёх проекциях: «вид сверху» (план) и два «вида сбоку». От нас ожидалась картинка, построенная по законам перспективы и исполненная в черно-белой отмывке тушью. Была назначена встреча в проходной этой секретной организации на Садовой, куда нам, конечно, ни ногой. Вышли на переговоры двое: знакомая Бориса по ВНИИТЭ и пожилой человек в штатском (помню даже, не в пиджаке, а в сером свитере, мода «под Хемингуэя», шестидесятые годы). Человек в свитере был «большой начальник» и, я подозреваю, имел прямое отношение к военному ведомству, либо к «органам», к нему все, включая нашу связную, относились с большим пиететом. Мы оговорили все условия и сроки подачи, и под конец Боря вдруг тычет пальцем прямо в живот почтенного старца, обтянутый серым свитером, поворачивает палец несколько раз и произносит: «Нравится мне этот дедуля!». Немая сцена, как в финале пьесы Гоголя «Ревизор». Все участники, кроме Бориса, замирают как бы застыв от ужаса, а я ещё и от смущения за такое неподходящее к ситуации поведение… Однако заказ мы всё-таки получили. На обратном пути я допрашиваю Бориса, почему он себя таким неподобающим образом повёл, мне, паиньке, было ужасно стыдно тогда, а он говорит: « Я сам не знаю, что на меня нашло. Просто захотелось так сделать».

Этот эпизод отражает очень важную черту Бориса: следование внутренней интуиции при внешней нелогичности. Потом через несколько лет я оценила его поступок: как придворному шуту было дозволено говорить нелицеприятные вещи монарху, за которые кому-нибудь другому пришлось бы поплатиться головой, так и он в тот момент нарушил ореол благоговения перед «дедулей».

Какой-то компас в нём был заложен: однажды Борис уже в бытность «свободным дизайнером» (об этом позже) должен был найти в большом здании, куда шёл в первый раз, заказчика, с которым никогда до того не виделся. Организация была на этот раз не секретная, проходной не было, спросить, где кабинет заказчика, было не у кого. Боря описывал мне, как он пошел по коридорам, куда-то поворачивал, плутал-плутал и, наконец, постучался в одну из многочисленных дверей. Вошёл в комнату с двумя письменными столами, за одним из которых сидел сотрудник, а другой стол пустовал. На вопрос, как найти такого-то, сотрудник показал на незанятый стол и ответил: «Он сейчас вышел, скоро вернётся».

Интересный момент: в общении Борис производил впечатление очень открытого, весёлого, оптимистического человека без склонности к меланхолии, а в его творчестве отчётливо проступали совсем другие черты. Образы библейских персонажей, загадочные маски и поздняя серия  «Jedermann»4) глубоко символичны, часто трагичны. Тема Йедерманна прослеживается в живописи, графике и скульптуре.

Такой дуализм не был ни в коей мере двуличием или неискренностью, в Борисе одновременно уживались два очень разных мира — реальное окружение и внутренний творческий процесс.

Ещё в России Борис обратился к библейским темам как Ветхого, так и Нового завета. Авраам, Моисей, Иов, Каин и Авель соседствуют в его творчестве с Иисусом, Марией и Иаковом. Не было для Бориса разделения между двумя мировыми религиями.
Постепенно образовался такой круг любимых персонажей: Моцарт, Рембрандт, Пушкин. Первые два несомненно «выросли» уже в Вене на местной почве, Моцарт само собой, а Рембрандт в связи с тремя замечательными автопортретами в Венском Музее изобразительного искусства. Конечно, он был знаком со знаменитой коллекцией картин Рембрандта в Эрмитаже, но именно эти поздние автопортреты в венском музее - первый ещё сопротивляется надвигающейся катастрофе, второй надломленный и третий, уже погасший - так тронули Бориса, что в этом музейном зале у него навернулись слёзы на глаза. Редкая реакция на изобразительное искусство и такая частая на музыку, интересный феномен.
Эта приверженность к Рембрандту вылилась в большую серию картин маслом на холсте, в смешанной технике на бумаге, в офортах. Не просто повторы оригиналов, а интересное сопоставление то со своим автопортретом, то с соединением чёрного квадрата Малевича и «спрятавшимся» за ним силуэтом, в котором угадывается Рембрандт. Пушкина любил и как поэта, и как личность. Никогда об этом не говорил, но мне кажется, где-то сопоставлял себя с ним по характеру: не по дарованию, а именно по характеру, озорному и трагическому в то же время.

В мире кино любил Чарли Чаплина и Феллини. Чаплина мы могли видеть в Ленинграде, в кинотеатре «Кинематограф» шли его фильмы, а вот Феллини кроме «Ла страда» («Дорога») и ещё, может быть, «Ночи Кабирии» широким экраном ничего не показывали. Аналогом ленинградскому «Кинематографу» в Вене есть Музей кино в Альбертине, где можно смотреть отличные циклы, будь-то фильмы отдельных режиссеров, либо по принципу времени и страны+ или жанра, например музыкальные фильмы. Тут мы пересмотрели всего Феллини, как старые его фильмы в Музее кино, так и выходившие в 80ые годы на широкий экран «Город женщин», «И корабль плывёт» и «Репетиция оркестра».
Беззащитность героев фильмов Чаплина и Феллини была сродни Борису, хотя он это старательно прятал, поэтому персонажи фильмов этих режиссёров были ему ближе всех других.

 

Вариация на тему « Его мастерские»

 

Когда Борис, наконец, закончил Мухинское училище в 1973 году5) и получил звание художника-дизайнера, то он с несколькими коллегами основал по тем временам редкую группу дизайнеров как лиц свободной профессии. Будучи известными в своей области, он и его коллеги получали заказы от государственных предприятий (а каких же ещё в середине семидесятых годов в СССР?) и в снятой ими мастерской — подвал на Петроградской стороне — выполняли их совместно небольшим дружным коллективом. Это позволяло Борису гораздо свободнее распоряжаться своим временем, чем на штатной работе в ВНИИТЭ, и он смог посвящать много времени искусству. Раньше он конечно тоже урывками между вечерним отделением в институте и полной нагрузкой на службе рисовал и писал, но эта часть его жизни чисто физически не могла быть главной. Борис снял маленькую мастерскую неподалёку от дома на четвёртой линии Васильевского острова, где мы жили втроём в одной комнате с дочерью Юлей в коммуналке. Адрес мастерской был — переулок Репина, знаменательно! Вот тогда и начался впервые в его жизни период профессионального творчества в искусстве.

Опять немного о «квартирных условиях»: после первых месяцев жизни в Вене в пансионе для эмигрантов мы смогли снять квартиру и это не была коммуналка! Для меня, моей матери и Юли, нашей тогда восьмилетней дочери, это было впервые — не надо делить с соседями кухню, ванную и туалет! Переворот в сознании, не приуменьшаю. Первая квартира была небольшая, две комнаты и кабинет. Это не давало Боре возможности работать дома как художнику, в скором времени родилась наша младшая дочь и нас стало уже пятеро. Борис стал искать мастерскую. Делал он это как почти всё в жизни чисто интуитивно: не просматривал объявления в газетах, не обращался в квартирные бюро (ещё и потому, что знания немецкого языка были тогда ещё в зародышевом состоянии), он ходил по городу, заглядывал во дворы и выбирал себе будущую мастерскую, как зверь ищет нору. Если окружение ему нравилось, то он спрашивал адрес домоуправления и шёл прямо туда договариваться, есть ли свободная небольшая квартира за приемлемую квартплату.

И действительно довольно скоро, в 1982 году нашёл ателье совершенно в своём вкусе: квартиру от силы 20 квадратных метров под крышей в замке Святой Маргариты, здание 16 века. Замок оказывал отчаянное сопротивление туркам при первой осаде Вены турецким султаном Сулейманом! Хоть и не переулок Репина на Васильевском, но тоже место исторически замечательное!!! Замок в те времена, когда Борис въехал в ателье, приходил в запустение, хотя и носил «отпечаток былой красоты». Сама мастерская очень походила на тюремную камеру: единственное небольшое окно, выходившее во внутренний двор, зарешечено, так как вход в квартиру был с опоясавшей дворовую сторону дома галереи и мимо его окна соседи проходили к общему для всех на этаже туалету. В Австрии такая галерея называется «Pawlatsche», название славянского происхождения. Но Борису его новая мастерская очень нравилась и в ней ему прекрасно работалось. Его друг и соратник по выставке в Д/К Невский, художник Анатолий Басин, проходивший первый год эмиграции из Союза в Вене перед тем как уехать в конце концов в Израиль, тоже оценил мастерскую и с уважением сказал, что тут «келейная атмосфера» 6). Это была высшая похвала!

Главные работы Бориса7) были сделаны именно здесь, в замке Святой Маргариты, давшей название венскому району Маргаретен, где мы живём с 1978 года. Борис много времени проводил в мастерской, кроме самых холодных зимних месяцев, когда «келью» было не натопить. Тогда Борис перебирался в нашу за это время новую квартиру, снятую в том же районе Маргаретен, что и мастерская. Квартира была огромная, даже по венским понятиям и там всем хватало места: двум детям, моей матери, нам обоим, и ещё была комната, которую Борис мог использовать тоже как мастерскую. Он пристрастился слушать классическую музыку за работой, чего я за ним в Ленинграде не замечала. И конечно, это был прежде всего Моцарт, ну как без него в Австрии обойтись!

Ленинград, 1973 год, Борис стал «свободным художником», он мог впервые распоряжаться своим временем. С этого момента всё пошло совершенно стремительно: работа в разнообразных техниках живописи и графики, в скульптуре,
участие в коллективных выставках художников-нонконформистов в СССР, знакомство с художниками этого круга. Близким другом стал замечательный ленинградский художник Алек Рапопорт, вместе выставлялись они на «квартирной выставке» группы Алеф. Дружба была очень интенсивной, но недолгой: уже в 1976 году Рапопорт с женой и сыном эмигрировали по израильской визе в Штаты, в Сан Франциско. В это же время в связи с «изменением климата» по отношению к антисоветскому искусству, будь то художество, театр или литература начался настоящий исход представителей искусства. Практически был один легальный способ эмигрировать— выезд по
израильской визе за пределы СССР, причём не обязательно в Израиль, но и в США,
Австралию или страны Западной Европы. Алек Рапопорт, тосковавший (во всяком случае в первые годы) в Калифорнии, горячо желал, чтобы Борис, если он решится эмигрировать, приехал бы именно в Сан Франциско. И в конце концов Борис решился, в очередном письме Алеку содержалась условная фраза «Миша заболел ветрянкой». Это была зашифрованная просьба прислать вызов со штемпелем государства Израиль. Оговариваю: такая же фраза содержалась в ещё двух письмах уехавшим чуть раньше друзьям и в результате мы получили ТРИ вызова! В одном случае ещё перед получением заказного письма с официальной бумагой из Израиля пришел ответ от нашей подруги: «Дети болеют, надо лечить». Разрешение на выезд из СССР был выдан быстро, семья была не отягощена ни воинской повинностью единственного мужского представителя (по причине изувеченной правой руки Борис был с юности освобождён от военной службы), ни доступом в секретные организации. Мы избежали риска попасть в разряд «отказников». Таков был термин для тех, кто выдал свои намерения покинуть «союз нерушимый республик свободных», который «сплотила навеки великая Русь» (слова из устаревшего ныне гимна Советского Союза) и при этом получивших отказ в выезде. Их положение было весьма незавидным, могло тянуться годами с более или менее неудачным концом. Нам что называется «повезло». Однако стресс скоропалительного прощания со всем, что составляло жизнь до сих пор - родными, друзьями, любимым городом, русской культурой и русским языком — трудно переоценить. А ведь тогда за всеми этими расставаниями стояло понятие «навсегда».

Наша семья - Борис, я, наша семилетняя дочь Юля и моя мать, Э.П. Гомберг-Вержбинская - прилетели в Австрию в 7 декабря 1977 года.

Первая персональная выставка в венской городской галерее Евроарт открылась через два месяца после прилёта в Вену. На ней были выставлены работы, написанные в Ленинграде, прошедшие комиссию в Отделе культуры, оцененные этой комиссией и выкупленные у государства. Ещё Ленин сказал : «Искусство принадлежит народу». Вот мы и выкупали у народа наши картины. Мы даже представить не могли, что это было за везение: никому неизвестные в Австрии двое художников с папкой работ под мышкой зашли с улицы никем не представленные в три галереи Старого города и ВСЕ три согласились их работы выставить. Мы выбрали ту галерею, которая предложила нам ближайшую дату открытия выставки, середину февраля 1978 года. Борис был не уверен, что мы остаёмся в Австрии, а не едем, как предполагалось, дальше в
эмиграцию в Калифорнию, где Алек Рапопорт его ожидал. Итак, мы остановились на городской галерее Евроарт прямо напротив Альбертины, знаменитого собрания графики. Шеф галереи господин Герхард Хабарта был под впечатлением от работ Бориса, но и мои очень ранние работы ему тоже понравились . Он произнёс тогда несколько пугающую меня (в связи со слабым знанием немецкого языка) фразу: «А работы Нины мы покажем в чёрной КАМЕРЕ». Имелась в виду небольшая комната в галерее, где стены были обтянуты чёрной материей (по-немецки маленькое помещение называется «Kammer“, звучит как русское «камера»).

Результатом этой выставки были не какие-то особенно успешные продажи, но рецензии во всех важных газетах, положительные или короткие информативные.
Однако одна рецензия в «Кроненцайтунг», бульварной и очень читаемой газете, нас оплакивала крокодиловыми слезами примерно так: им там за железным занавесом кажется, что они нонконформисты и Запад ляжет к их ногам. А на самом деле ничего нового они нам не демонстрируют, бросают свои насиженные места и сидят потом в нищете в европейских и американских городах. Кончалось фразой «По-человечески жаль...». Очень созвучно современной реакции консерваторов относительно беженцев. Однако самым главным результатом этой выставки в галерее Евроарт было другое: мы просто обросли массой знакомых как из австрийской среды, так и из временно живущих в Вене эмигрантов, многие из которых стали друзьями на всю жизнь. Как логичный вывод из этого было решение дальше не ехать, остаться в Вене, Австрии, в Европе. И это оказалось возможным, учитывая то либеральное время: Австрия при канцлере Бруно Крайском была очень терпима к эмигрантам.

Вариация на тему «Принимать решения»


В Борином характере было одно важное качество — принимать решения. И нести за них в полной мере ответственность. Ценное качество, не всем присущее. Такой пример: после смерти отца, Израиля Рабиновича, в 1974 году оказалось, что на еврейском кладбище потеряна могила его матери, бабушки Бориса. Почему-то было то ли трудно, то ли невозможно быть похороненным в новой могиле, надо было быть «подхороненным» в могилу родственников. Именно Борис из всех братьев и сестры указал на свободное место в указанном участке кладбища (номер был утерян) и подобно Моисею, воткнувшему посох в пустыне во время сорокалетнего скитания народа в поисках земли обетованной, благодаря чему в этом месте забил источник, заявил, что это и есть могила бабушки. Так и стала это заново обретенная могила семейной: после смерти матери Бориса в 1985 году там же через три года оказался и сам Борис, об этом позже.
А вот совсем другой, более «жизнеутверждающий» пример: в двадцатом и тем более в двадцать первом веке молодые люди, едва познакомившись и влюбившись, редко делают своей девушке предложение выйти замуж. Я же получила предложение в 1968 году буквально на третьем свидании, через год мы действительно поженились и не расставались до самой смерти Бориса в 1988 году.
Также решение эмигрировать и вследствие того остаться в Австрии, первой стране, куда Борис с семьёй попал после выезда из Союза, было конечно в первую очередь ЕГО РЕШЕНИЕМ. А мы, семья, уже потянулись за ним.

ФИНАЛ

Десять лет жизни было отпущено Борису с момента выезда из СССР в эмиграцию.
Восторг на первых порах от возможностей, открывшихся для нас как граждан «свободного мира» : путешествия по Европе — пожалуйста, были бы только деньги. Отсутствие, во всяком случае на первый взгляд, какого-либо идеологического давления, свобода быть религиозным или атеистом, «абстракционистом» или «реалистом» в искусстве. Довольно удачно складывающаяся профессиональная карьера. Появились новые друзья, особенно хочу отметить одного из них, ставшего Борису особенно близким: художника Михаила Кулакова, осевшего в Италии незадолго до нашего переезда в Австрию. Однако гнетущая ностальгия преследовала
Бориса больше всех в нашей семье. Мне трудно найти объяснение, почему именно он, а не, например, моя мать, Элеонора Петровна, прожившая в России 65 лет, покинувшая не только друзей всей жизни, но и работу в университете, где она после 40 лет преподавания всё ещё оставалась сотрудницей, будучи уже на пенсии. Однако это был факт, Борис страдал больше всех нас.

Начало перестройки. Для покинувших страну по израильской визе стало возможным посетить Россию в качестве туристов. В марте 1988 года Борис рванул в Ленинград не раздумывая. Первая встреча за десять лет с родными (все, кроме умершей за три года до того матери, были тогда ещё в России, позже семьи сестры и одного из братьев эмигрировали в Израиль). Борис встречал одного за другим друзей, коллег, был с восторгом принят ими. В те годы такие приезды-посещения уехавших в эмиграцию были ошеломляющей новинкой. Его любимый город, «знакомый до слёз» (тогда ещё Ленинград, которому только через три года предстояло вернуться к первоначальному имени Петербург) поражал Бориса своей красотой и ранил следами упадка тех лет. В коротких телефонных звонках нам в Вену он, захлёбываясь от радости, рассказывал о своих встречах и впечатлениях.

Из этой поездки он в Вену не вернулся, сердечный приступ оборвал его жизнь, ему было пятьдесят лет. Борис похоронен в могиле его родителей на Преображенском еврейском кладбище в Петербурге. В той самой, которую он выбрал для своего отца...

В Музее Анны Ахматовой в Фонтанном Доме прошла весной 1991 года посмертная выставка Бориса Рабиновича. В 2007 году там же были показаны картины трёх художников семьи Рабинович-Вержбинских, Бориса, Юлии и Нины. Выставка называлась «Картины-следы».

В Еврейском музее Вены спустя 25 лет со дня смерти в 2013 году состоялась выставка Бориса Рабиновича «meeting jedermann: rabinovich revisited». В каталоге, выпущенном к этой выставке, одна из двух статей написана старшей дочерью Бориса, писательницей Юлей Рабинович.

Нина Вержбинская-Рабинович, 2021, Вена

 

 

 

 

Примечания

1) АО «Великоустюгский ликеро-водочный завод» одно из старейших предприятий отрасли, основанное в 1901 году. Имея более чем 109-летнюю историю, предприятие известно своими изделиями всему Русскому Северу и далеко за его пределами. Сегодня ВУ ЛВЗ современное предприятие, на котором производится более 35 наименований алкогольной продукции: водки, сладкие и горькие настойки, бальзамы, аперитивы, десертные напитки.

2) Первые два курса Борис учился на дневном отделении, умудряясь при этом как-то продолжать работу во ВНИИТЭ, место было для его специальности одно из лучших и заработок был тоже необходим. Было это очень тяжело и в конце концов ему пришлось перейти на вечернее отделение, что означало продолжительность учения на год дольше, шесть лет по сравнению с пятилетним обучением на дневном. Одновременно Борис участвовал в интересных проектах во ВНИИТЭ, назову только важнейшие - машинный зал Асуанской ГЭС в Египте и ГЭС в Джердап-Железные ворота, Югославия. Его имя стояло под этими проектами, но к нему всегда приписывались имена начальника отдела и старших научных сотрудников, а он был ещё «только студентом». К тому же «невыездной»: еврей и беспартийный. И никогда ему не удалось съездить за границу и увидеть своими глазами воплощения своих разработок. Теперь это даже трудно себе представить: первая заграничная поездка Бориса была частное приглашение друзей в ГДР в 1976 году. Ему было тогда 38 лет.

3) Я стояла на галерее в Молодёжном зале (огромный парадный зал в Мухинском училище, этакий ложный ренессанс периода эклектики в архитектуре) и смотрела на бородатого студента постарше меня, который рисовал внизу в зале. Когда мы встречались в коридорах, он строил мне глазки. Я спросила девочку с его курса, кто это. Она пронзительно на меня посмотрела и произнесла: "Его зовут Боря Рабинович и ОН ЖЕНАТ!"Но уже при следующей встрече бородатый студент в разговоре с другой нашей общей знакомой, отвечая на её вопрос как у него дела, обращаясь почему-то не к ней, а ко мне произнёс: «Развёлся!»

4) «Йедерманн. Мистерия о смерти богача» - пьеса Хуго фон Хофманнсталя, премьера которой состоялась в 1911 в Берлине в постановке режиссёра Макса Райнхардта. С 1920 года эта пьеса ежегодно ставится на Зальцбургском фестивале, основанным Райнхардтом и Хофманнсталем в Зальцбурге. С 1920 года и до 2021 Зальцбургский фестиваль проводился ежегодно, кроме 1937 — 1946 гг, (оккупация Австрии фашистской Германией и годы второй мировой войны).
По аналогии с мистерией позднего средневековья Ганса Сахса, 1549 г, «Об умирающем богатом человеке по имени Хекастус» и другим подобным мистериям примерно того же времени, а также более поздним вариациям на тему из раннего нового времени « Everyman, Homulus» в пьесе фигурируют следующие персонажи:
Бог, Дьявол, Смерть, Маммон, Вера. Богач Йедерманн (Любой человек) неожиданно оказывается перед лицом Смерти, над ним ведётся суд присяжных. Никто, ни слуги, ни друзья, ни его деньги не становятся на защиту Йедерманна, не провожают его в последний час. И только Вера помогает ему как раскаивающемуся грешнику мирно спуститься в могилу. Эта пьеса превратилась в символ всемирно знаменитого Зальцбургского фестиваля. Йедерманн стало понятием нарицательным. Бориса Рабиновича в его многочисленных интерпретациях (живопись, скульптура, графика) в Йедерманне привлекает именно абстрагированный человеческий образ без уточнения возраста, национальности, пола, конкретных индивидуальных признаков — это то, что является общим для любого из нас.

5) Первый сердечный приступ случился у Бориса Рабиновича именно после празднования окончания ВХПУ имени Веры Мухиной и, к сожалению, болезнь сердца присутствовала с тех пор до самого конца жизни.

6) Забегая вперёд, скажу, что эта «келья» была записана за нашей семьёй 33 года, то есть Боря снимал её до своей смерти на протяжении восьми лет, потом договор был переписан на меня и в ней жила какое-то время наша старшая дочь Юля в её панковско-хипповой юности. В конце концов новый хозяин дома, отреставрировавший здание и сделавший из заколдованного замка фешенебельный «реалэстейт», нашёл уловку, по которой наш старый договор на квартиру был расторгнут. Однако дух Бориса уже не витал в новом, отмытом и отполированном замке Святой Маргариты и потерю мы перенесли не так уж тяжело.

7) В годы 1978 -1988 Борис сделал невероятно много в живописи и скульптуре, овладел графическими техниками офорта, акватинты и сухой иглы, участвовал в качестве театрального художника в Дунайском фестивале в Грейне, иллюстрировал книги, в том числе роман Фридриха Горенштейна «Псалом» в его первом издании, Мюнхен, изд. Страна и мир, (книга получила приз за лучшее оформлении русской книги за рубежом). Огромным обогащением стали для него, «невыездного» до 1976 года, поездки в Италию, Израиль, Швейцарию, во многие города Германии как в связи с выставками, так и ради знакомства с сокровищами мировой культуры не по книгам, а воочию. Через несколько лет после приезда в Австрию Борис стал членом союза художников Кюнстлерхауз, где в 1984 году прошла его персональная выставка.

Работы находятся в коллекциях:
Государственный Русский Музей, Ст. Петербург
Собрание графики Альбертина, Вена
Музей Анны Ахматовой в Фонтанном Доме, Ст. Петербург
«Пушкинская 10», Музей нонконформистского искусства, Ст. Петербург
Министерство образования и искусства, Вена
Собрание города Вены
Банк БАВАГ, Вена
Художественный музей Зиммерли, Университет Ратгерс, Нью Джерси, США
Музей современного искусства, Лиссабон
Библиотека редких книг и специальных коллекций университета Нотр Дам, Индиана, США
Частные собрания в Австрии, США, Германии, Швейцарии, Израиля и России.

 

Борис Рабинович перед своими работами на выставке «Нонконформистское искусство» в Д/К Невский, 1975 год.

Борис Рабинович перед своими работами на выставке «Нонконформистское искусство» в Д/К Невский, 1975 год.

 

Юля, Борис и Нина в городе Выборге незадолго до эмиграции, 1977 год. Фото Евгения Ухналёва.

Юля, Борис и Нина в городе Выборге незадолго до эмиграции, 1977 год.
Фото Евгения Ухналёва.

 

«Jedermann», Художник Борис Рабинович Бумага, смешанная техника, 1984 г. «Пушкинская 10», Музей нонконформистского искусства, Ст. Петербург.

«Jedermann», Художник Борис Рабинович Бумага, смешанная техника, 1984 г.
«Пушкинская 10», Музей нонконформистского искусства, Ст. Петербург.

 

Борис Рабинович стоит перед воротами, на которых размещён дверной молоток в форме львиной головы

Борис Рабинович